В Израиль впервые с концертами приезжает «Хоронько-оркестр». То есть приезжает со своими музыкантами Дмитрий Хоронько, музыкант, артист, работающий в необычном жанре, перевоплощающем знакомые песни в мини-спектакли. В преддверии гастролей Дмитрий рассказал о своем оркестре, о себе, театре, музыке и о том, какую программу привезет в Израиль.
Интервью: Лика Длугач
Кто вы такие? И почему вдруг в оркестре пять человек, играют они вообще на условно оркестровых инструментах, и на оркестр не похожи. Все, кто знакомы с вашей музыкой, пытаются безуспешно определить жанр, в котором вы работаете. У вас своя версия происходящего. Изменилось ли что-то с момента, когда вы в последний раз пытались определить музыку, которую вы играете?
Нет, мы не можем определить до конца, но вообще – кабаре. Для простоты понимания. Но какое-то свое кабаре. В кабаретном жанре каждый артист сам создает свой поджанр. Вот Утёсов свой создал, и ушёл Утёсов, и жанр его ушел с ним. Раньше же не на концерт ходили, а на артиста, на Утёсова, например. Это определяющее. Тут так же. Конечно, громко звучит, но зрители идут на Хоронько. То есть на такой жанр, такого человека странного, длинного, с длинными руками, который видит мир именно так.
Как фотограф видит и снимает в определенном жанре, художник рисует в определенном своем стиле, так и музыкант слышит свою музыку в определенном каком-то виде. Когда вы решили, что вы будете заниматься музыкой, ее показывать, отпускать в мир?
Это музыка решила. Это музыка, это не я решал, это так пёрло, что невозможно было её не выпустить из себя. Не было никакого специального замысла.
Я вообще хотел театром заниматься. Учился на гитаре чуть-чуть в вечерней музыкальной школе в Харькове. Ну и всё, собственно. А потом однажды послушал кого-то, и помню, подумал, что «они же неправильно поют, не так же надо». С точки зрения театра, с точки зрения прочтения, не так. И я спел «Окрасился месяц багрянцем» как видел сам, и выиграл с ней конкурс актерской песни им. Андрея Миронова. Это же триллер, а не песня! Но чтобы это донести до людей, надо было делать своё видение. Так получился жанр из той музыки, которая сидела внутри. Мне хотелось быть одновременно Жаком Брелем, Лайзой Миннелли, Аллой Пугачевой. Кстати, прекрасный, величайший композитор, Евгений Павлович Крылатов считал, что я единственный правильно пою «Песенку о лете». Однажды в воскресенье мне позвонил человек и сказал: «Это вы поёте «Песенку о лете»? Вот оно какое, наше лето?» Я думаю – ну всё, это звонит юрист по авторскому праву. Я говорю: «Ну и что? Да, пою. Какие вопросы?» Он говорит: «Я Евгений Павлович Крылатов». Я аж встал. Он нашёл мой телефон. Представляете? Он говорит: «Где ты был? Я всю жизнь тебя искал. Я бы все на тебя писал бы, все свои песни». Мы похихикали с ним. И он дал мне пожизненное право петь его песню. Это к разговору о том, что мы видим мир очень по-разному.
Как вы выбираете репертуар с точки зрения того, что надо сначала услышать песню, увидеть, как ее сыграть не только музыкально и захотеть исполнить в концерте?
Ну, это был первый порыв – что играют не так, а я знаю как надо. Сейчас уже нет такого. И специально придумать: что бы сделать такого, чтобы все удивились, такого тоже нет сейчас. Я понял, что просто вижу эти песни. Глубже, потому что обучен актерскому мастерству и работал в театре долгие годы. Через театр иду в глубину истории, а жанр повествовательный, соответственно, в этой песне уже диктует жанр музыкальный. Это может быть триллер, или ты вообще переворачиваешь доску и делаешь триллер веселым, как «Шумел камыш», где рассказываешь историю с точки зрения мужчины, которому вообще все равно, как женщина будет дальше жить. Бросил и бросил.
А с точки зрения истории, я имею в виду storytelling, потому что песня, концерт – это всегда это всегда рассказ, сюжет, который вы до аудитории, до зала доносите. Сама нить повествования Хоронько-оркестра, как её можно определить? О чём вы говорите с залом?
Наблюдение. Я стою, наблюдаю за жизнью. Картинки. Набор символов, который вам говорит о чем-то. А вы считываете. Для кого-то это одно, а для вас это другое. И я не настаиваю на том, как я вижу. Это свобода интерпретации зрителем, как и в любом виде искусства того, что он видит. И зритель, который считывает то, что вы имеете в виду, остаётся вашим зрителем. С точки зрения донесения глубинных смыслов, драматургии какой-то… Да нет. Вот в чем прикол. Нет никакой драматургии. Просто рассказ про нас, про людей, и про себя в том числе. Я бы вообще про кошек и собак лучше рассказывал последние годы. Потому что люди испортились.
Что самое главное в людях?
Эмпатия. Любовь. Но мы ее потеряли. Мало её осталось.
Где вы её находите?
В друзьях, наверное. В малочисленных друзьях, которые тоже сбились с оптики немножко. Сейчас, конечно, фантастическое в этом смысле время. В деревьях. В помидорах. В детях, конечно, они самые, самые ещё пока свежие.
Человек творчества всегда рассказывает о себе. Вот вы со сцены рассказываете о себе. Рассказать можно с определенной долей откровенности. Насколько вы откровенны в том, как вы себя показываете и что рассказываете?
Ну, с учетом самоцензуры, которая существует вообще всю жизнь, наверное, 50 на 50. Кому надо, все поймет. Вообще все поймет. Сцена ничего не скроет. Артиста, хочешь, не хочешь, видно, тебя считает любой человек, если захочет. Если ты уж выперся на сцену, ты отдаешь себе отчет, что ничего не скроешь.
У вас сценический бэкграунд, потому что ЛГИТМИК – это ЛГИТМИК, и эта привычка к сцене, привычка к лицедейству – она помогает вам на сцене музыкально самовыражаться или иногда мешает?
Она помогает замазать дырки и технически взаимодействовать. Я чувствую каждую секунду, это уже на каком-то клеточном уровне. Я чувствую 25-го человека в 75-м ряду, что он зевнул. Значит, его нужно сейчас разбудить.
Это умение видеть зал?
Чувствовать. Потому что это такие нитки энергетические. Вот я чувствую это. Ты можешь потерять зал, но ты его можешь вернуть. Или оттолкнуть. Совершенно разными приемами. И они подсказываются прямо на месте. Ты теряешь аудиторию 25 раз за концерт и 74 раза ты приобретаешь ее обратно. Потому что это не шоу Лайзы Миннелли, обставленное пиротехникой. Ты один, и все. И привет.
Чистое лицедейство. А вы помните реакцию зала, на первом официальном концерте «Хоронько-оркестра»?
Ну, они охренели, мне кажется.
Когда и где это было?
Это было в Театре Ленсовета в 1996 году на малой сцене. Они, видимо, охренели от наглости и самоуверенности, которые от меня исходили. Тогда я на странном счету был в театре, потому что я все время просыпал репетиции, так как занимался оркестром. Я всем говорил, что я что-то создаю. Никто ничего не видел, а видели лишь то, что я просыпаю, и так себе артист. Звезд с неба не хватаю. Ко мне относились странно, и на концерт на меня пришел посмотреть весь театр. Пришел главреж Игорь Петрович Владимиров. Все пришли на эту малую сцену посмотреть провал. Чтобы наконец-то уже с этим артистом разобраться. Я на ниточке висел. А после концерта один режиссер, с которым я работал тогда, сказал мне: «Чувак, ты вообще не тем занимаешься. Вот же тебе чем надо заниматься всю жизнь. Ты ох…тельный, ты понимаешь? Мы-то думали, ты …удак». Я еще долго в этом театре работал, и все, меня приняли. Стая приняла. А Игорь Петрович прямо вообще растрогался. Не зря, говорит, взял тебя в театр.
Вы вообще понимали, что дальше вы большую-большую жизнь будете заниматься музыкальным кабаре?
Конечно, нет. Я шел в театр, ехал поступать на эстраду, а попал на драматическое отделение, потому что в том году эстраду не набирали. И это оказалось правильно. Потому что с эстрадой я был бы тогда пустой. Мне бы не открыли этот подпол, где, собственно, все заготовки-то и хранятся. Драматическому артисту открывают этот подвальчик, где все баночки стоят вкусные. Так что можно всю жизнь ходить и не знать, что у тебя в подвале стоит. Вкусный зимний огурец соленый.
«Хоронько-оркестр» все время придумывает что-то новое, новые звуки, новые песни. Как найти и открыть вот эти окошечки, эти дверки, те подполы, где хранятся вкусные приправы к жанру, к песне?
Неимоверно тяжело. Потому что эта тропка протоптана до крайней степени. А надо чуть-чуть, хотя бы три сантиметра вправо и три влево. Большое количество музыкальных кризисов с этим связано. Это уже делал, и то уже делал, и это уже не хочется. Такая песня есть, и такая тоже есть. Тут можно только ориентироваться на внутреннее состояние. Андрей Макаревич как-то сказал мне: «Ты ходишь по острию ножа, шаг влево, шаг вправо – упал. Твой жанр – это острие ножа».
Что вы везете в Израиль? Какую программу? Каких музыкантов? Что ждать израильскому зрителю, часть которого давно с вами, а многие увидят вас на сцене впервые.
Я мешанку привезу. Старое-новое, так скажем. Старое для тех, кто помнит. Новое для тех, кто помнит, чтобы немножко еще порадовались, а для тех, кто не знает, новым будет все. Программа строится на самом деле самым тривиальным образом. За три минуты до начала концерта.
Как? Получается, что вы заранее не знаете, какую историю вы захотите рассказать?
Каждый раз перед концертом я определяю, какое у меня настроение, и сейчас мы рассказывать будем вот об этом.Песни как кубики, каждый из которых – история, и как их сложишь, такой рассказ и получится. Каждый раз я выхожу на сцену и сначала молчу, нюхаю зал, стараюсь его почувствовать. Я пою песни, и чувствую, в каком месте опасная точка, где безразличные люди, где друзья.
Я теперь понимаю, почему вы ответили на вопрос, что главное в людях – это эмпатия. Потому что вы сам – воплощенная эмпатия. Спасибо, и до встречи в Израиле!
